ИМЯ ЗЛА. ч.3

[ledi_diana]

Сапиенсы настолько любят раскладывать окружающее по категориям, признакам, группам, по полочкам, что иногда хочется спорить с Дарвиным - до хрипоты, до драки, до избивания друг друга по сусалам тяжёлыми фолиантами - доказывая, что произошли мы от белок, бурундуков, хомяков и прочих, более хозяйственных, аккуратных и запасливых существ, нежели легкомысленные обезьяны.
Спорить с Дарвиным сейчас модно, с ним спорят все, кто чуть глубже школьного курса погрузился в его теорию - не погружалась, поэтому тут же рокируюсь, отдёргиваю персты свои шальные от Дарвина, мир его праху, и теории его...




Тем не менее, твёрдо повторяю - сапиенсы настолько любят раскладывать по полкам всё, окружающее их, что иногда это вызывает раздражение, даже у самих раскладывающих. Которые в свою очередь легко и охотно укладываются в группы, классы, виды.
Это любимое занятие мыслящих нас, иначе почему настолько популярны науки ни о чём - психология, социология и прочие ЛОГИИ, созданные якобы для изучения самое себя и прочих себе подобных, а на самом деле - для получения зарплат, стипендий, степеней, признания - а соответственно уважения со стороны стаи подобных себе.
А паче ради внимания той самочки с молочными железами более стандартных - вы её видели? нет, вы видели? Какая штучка!..



и прочих самочек, в менее штучном исполнении, но чем больше их, тем лучше!

Самочки тоже любят разбросать по полкам свои представления о людях стаи - и в этом тексте я тоже полки водружу на стену, быстро разложу на них свои градации для сапиенсов - и отойду подальше, издали полюбуюсь ...

... В моей градации людей можно делить на две категории и третью промежуточную.
В первую войдут люди, уверенные в том, что всё необычное и необъяснимое в мире можно объяснить наукой, или совпадением, если наука окажется в тупике и, зардевшись от стыда, просто разведёт руками.
Впрочем, стыд с науками случается редко. Они, науки, тем и сильны, что умеют ответить, даже если ответить нечего - и будут говорить долго и громко, будут заливать вопрошавших потоками слов и определений, пока не затуманят их настолько, что вопрошавшие тупо кивнут в ответ на строгий вопрос науки:
- Ну? Ты понял?
и только отойдя на безопасное от науки расстояние, потрясут головой и поймут, что ничего не поняли, и нет опять у них ответа.
Но люди первой категории славны своей самоуверенностью.
- Совпадение! Вот чем я ЭТО объясняю! - воскликнут они и пойдут дальше по дороге своей жизни, да только вряд ли далеко они зайдут...

Таких людей можно назвать здоровыми пофигистами, прагматиками, реалистами - и можно навестить их, зайдя на любое кладбище - большинство могил с датами на камне, отмечающими краткий отрезок жизни, принадлежат болезным им.
Это они идут по жизни смело, без оглядки - до первого кирпича на голову, или трамвая, или обрыва...

Вторая категория - люди, всё происходящее в мире объясняющие тайным смыслом, люди, путающие субъективные ощущения с объективной действительностью, твёрдо верящие в то, что совпадений нет, и любая странность этого мира имеет тайный смысл.
Эти живут дольше - да и что им сделается, в тишине психиатрических лечебниц, под присмотром врачей?
Иногда их даже выпускают на период ремиссии, пока они снова не сорвутся, и пока окружающие, родные и близкие смогут вытерпеть путаные рассуждения о тайном и явном, о мистическом предзнаменовании каждого действия - вольного или невольного.
Некоторые из людей второй категории даже успевают забраться в телестудии и оттуда, из телеэкранов, тешат нас вечерними рассказами о полтергейстах, инопланетянах, масонах и пирамидах - и не тушуются ведь они от присутствия камеры!
Плевать им на камеру. тревожны их лица, взлохмачены головы - они торопятся предупредить об опасности невидящих...

К счастью, большинство людей принадлежит к категории третьей, промежуточной. Они обычно путаются в показаниях, стоит заговорить с ними о неведомом и непознанном, а также о лезвие Оккамы. Дневная бесшабашная реалистичность резко сменяется в них эхом от непонятного предчувствия страшного – громким стуком пульса и шумным дыханием, когда возвращаются они домой и, втягивая головы в плечи, стараются побыстрее нырнуть в освещённый подъезд, или в свой дворик, а спустя несколько мгновений быстрых шагов - в дом.

Трик-трак, я в домике!

Уже не страшно - радуются люди, едят макароны с яичницей, заваривают свежий чай, включают телевизор, в ожидании выпуска вечерних новостей подходят с чашкой к оконному стеклу - и вдруг отшатываются, заметив краем глаза тень во дворе...
и вздрагивают от стука ветки в окно, проснувшись ночью...


… В новом нашем дворике от окон дома до ближайших веток было далеко, но время от времени стук в окно, за которым спала Дарья Тимофеевна и мама её, и папа - происходил.
Тогда Карма как-то неуверенно начинала облаивать входную дверь, кошки взлетали на второй этаж, мы выходили во двор - и надо ли говорить, что никого не находили?
Этот стук мы не отмечали как странность, списывая на шалость соседских сыновей, таких спокойных и серьёзных днём, когда идут они, причёсанные, топают в школу, или же возвращаются из школы, неся на плечах рюкзаки, полные прекрасных – вне сомнений! - отметок.

Но вечерний стук в окно мы всё же записывали на них, считая, что мальчишки остаются мальчишками, даже если они сыновья достойных хозяев.

И были мы спокойны – однако, список странностей, проявляющихся вокруг нас, всё же составили.

(странно, что мы вообще замечали эти странности - убаюканные теплом аккуратного домика, гулом огня в котле, защищённые сугробами во дворе...)

Странным был детский плач за стеной.
Когда Дарья Тимофеевна спала, когда она играла сосредоточенно - вдруг раздавался детский плач. Мы думали вначале – крик сыча, всхлип колодезного ворота – нет же. Это был просто плач - настолько явный, что даже Дарья Тимофеевна поднимала голову и вопросительно взглядывала в угол.
В этот угол она посматривала постоянно, иногда мельком, улыбнувшись, иногда – долго всматриваясь, и общалась с ним, торопясь радостно похвастать именно ему, Тому Кто Стоит в Углу, всем новым, что обрела за день. Нам должно было жутковато быть, когда Дарья Тимофеевна махала ручкой, посылая привет Тому Кто Стоит в Углу), как только научилась осуществлять этот привет.
Когда она освоила "дай" и "на" – то первому Тому Кто Стоит в Углу предложила пустышку, и с хохотом отдёрнула ручку назад.
- Ну-ну-ну, собака! - произносила Дарья Тимофеевна на своём языке, и время от времени хвастала, грозя кулачком просто в угол - смотри-ка, как ловко я это умею!
Кто? Кто – смотри?
Мы не знали, а Дарья Тимофеевна, конечно, не умела объяснить. Как не могла рассказать, чем Он её пугает время от времени – когда, играя и улыбаясь, глядя в угол, вдруг начинала она кричать и отворачиваться, растирая кулачками слёзы, сердясь на вздумавшего её пугать – Того, Кто Стоит в Углу…

Должно нам было жутковато быть - но не было!

И вовсе не было нам жутко, когда мы слышали плач со стороны стены, за которой детей нет и быть не может - стены, выходящей на пустырь и заброшенный участок.
Плач младенца за спиной напоминал плач Дарьи Тимофеевны - но все младенцы плачут и хныкают похоже.
Однако очень напоминал. Казалось, что это именно её плач, звучавший пару дней назад, заблудился в каком-то лабиринте и только сейчас, эхом, обрадованным от того, что наконец нашло оно свой источник, уставшим от скитаний, эхом доносится до нас.

Иногда всё происходило настолько громко, что я выходила во двор, обходила дом в поисках подкинутого нам ребёнка, плачущего под домом в - допустим - корзинке, утонувшей в снежном сугробе...

Выходить вечером или даже ночью во двор должно было быть жутковато - но не было! Это мне-то? Темноты боящейся до дрожи в членах.
Я доходила до такого бездумного бесстрашия, что даже запрещала выходить со мной собаке и кошке. Меня раздражало то, как пристально и тревожно смотрят они на соседний участок - собака, подняв лапу в стойке, уши торчком, кошка, глаза жёлтые распахнув - неотрывно.
Меня это просто раздражало, хотя должно было насторожить и испугать - это меня-то, знающую, что кошка, собака и младенец умеют видеть то, что остальные сапиенсы давно видеть разучились.
Та я, которая знала об этом, должна была взять на руки кошку и положить руку на холку собаке, надеясь на чёткий этот индикатор НЕВИДИМОГО – но я гнала их в дом с досадой.
Я, та, которая буди оставшись одна, мужа проведя, к примеру, в командировку – не ляжет спать, не взяв с собою кошку под одеяло, или призвав собаку к охране ложа, на коврике у него, а когда я усну – то прыг на одеяло! Да пусть спит блохастая, - лишь бы не страшно.
Теперь та я совершенно не задумывалась о том, куда и почему так смотрят мои звери - и, скажите на милость, куда это я иду в ночь?

Я ощущала такое идиотическое бесстрашие, что могла запросто подойти к забору соседнего участка - выйдя во двор курить ночью, когда все в доме спят и даже крик твой вряд ли услышат.
Как будто кто-то отрезал мне - да и всем прочим мозговые центры, отвечающие за безопасность или тревогу в случае опасности - инстинктивную тревогу, оставленную нам как рудиментарный копчик - когда вначале ноги бегут от страшного и непонятного, а уже после голова разбирается с ногами.
- Куда это мы бежали, скажите на милость? - спрашивает голова потом у ног... - И кстати, что это было?

Тупое наше бесстрашие, как бы внушающее нам - опасности нет и быть не может, спокойно, люди, я бесстрашно, и я с вами! - мы в странности не записывали. Это потом мы его осознали, когда проснулись от дрёмы, когда суммировали наконец всё, произошедшее с каждым, когда начался период, о котором хочу я рассказать, но не решаюсь, затягивая бесконечную свою преамбулу.

Когда в дом постучал Томминокер...



… Сейчас я пытаюсь вспомнить, какое наше действие было ключевым. Когда всё началось, взорвав сонный уют маленького участка с кирпичным домом в центре?
Какое из оброненных нами слов, намерений и действий вызвало цепь событий, до сих пор иногда считаемых нами совпадением…
Мы – люди третьей категории. Мы твёрдо знаем, что совпадениям тоже есть место в нашем мире.
Иногда.

… Мы курили на заднем дворике и тоскливо смотрели на чёрные пятна мусора и хлама под остатками серого, но упрямо продолжающего отражать свет полудиска луны, снега.
Мы проявляли рачительность и понимали, что надо приступать к планированию действий.
Но мусор был оставлен хозяевами дома с мутным напутствием:
- Да, можно убирать. Но не выбрасывайте нужные вещи.

И поди пойми странных людей, сдавших нам дом в аренду – что именно считать нужным для них в горе металлолома, дров и полусгнивших досок, битой и не слишком посуды, целого и раздробленного на куски кирпича?

Люди, сдавшие нам дом, выглядели не просто странными. Странными очень выглядели они. Люди эти верили в Бога, но в какой конфессии, в каком молитвенном доме жил их Бог, они не говорили.
Не было в них настырности Свидетелей Иегова и жёсткой хватки Евангелистов. Не стояли на полках книги Сандея Аделаджи.
Но было множество денежных долгов, о чём нам постоянно напоминали письма и звонки из коллекторских контор, и было бегство хозяев из этого городка. Они бежали так, как будто их преследовали. Они настолько ненавидели свой дом, что позволили нам делать в нём всё, что сочтём нужным. Они говорили, что никогда сюда не вернутся, что судьба этого дома – быть проданным – и заглядывали нам в глаза, пытаясь угадать – не хотим ли мы его купить? Не для того ли мы его сняли, чтобы присмотреться, прижиться, чтобы назвать когда-нибудь своим. Хозяева дома даже робко называли стартовую цену и намекали, что торг уместен.
Они драпали отсюда, оставив горы своих вещей, совершенно не заботясь о том, куда мы сложим их – хоть выбросьте!

(мы, впрочем, сложили все хозяйские вещи в картонные коробки, стопами поставив в угол книги и семейные фотоальбомы, заботливо завернув в газетные листы хрупкие статуэтки, бокалы и вазы, блюда, расписанные аляповатыми розами и светильники карамельных цветов перламутрового стекла – картонные коробки мы поставили к торцевой стене и закрыли неряшливую горку книжными полками, поставленными плотно друг на друга, потеряв таким образом около полуметра площадки холла второго этажа, но убрав аляповатость чужого вкуса от наших глаз и глаз гостей – а гостей ожидалось много, должны были они быть постоянными, приезжающими в одиночку, или группами, потому что всегда так было в нашем доме, где бы он ни находился, и каждый из нас, возвращаясь домой, не знал никогда – кого он здесь встретит, кто откроет ему дверь… как обычно в нашем доме, как обычно)

Хозяйский побег я записала в реестр странностей номером вторым.

- Мы боялись, что вы тоже из этой секты. – сказала как-то мне соседка.
- А из какой они секты? – тут же спросила я.
- Да кто их знает? Но людей здесь собиралось много. Придут в дом, начинают песни петь. Поют до ночи. Ритм отбивали, в барабаны били, аж дом шатался и гудел, казалось. Вы переехали – мы думали, опять начнутся песни и барабаны. А вы нормальные, слава Богу.

Мы привезли с собой пианино и три гитары, две скрипки, арфу, губную гармонику и множество свирелей – и я зажмурилась, представляя, что скажут добрые наши соседи после первой репетиции – однако, соседи наших упражнений, казалось, даже не заметили – и мы впервые порадовались, что нет у нас барабанной установки. А конфессию наших хозяев с их барабанной дробью и громким хоровым пением я для себя назвала спиричуэлсом, и представляла диалог:
- А в какого такого Бога верят ваши хозяева?
- В Бога-Спиричуэлса!
- Аааааа….

Однако, ещё один Бог был рядом, в нескольких кварталах от дома – в колокольнях, видневшихся из окна комнаты, которую мы с мужем выбрали для себя…
в беседах с соседями…

- С праздничком! – кричали соседи через улицу, подразумевая праздник церковный, служа тем самым индикатором соблюдения приличий для меня.
В кодексе приличий и норм поведения сельской Украины есть один важный пункт, который я, в легкомыслии своём, всегда случайно нарушаю.
– Не сметь работать в красный день церковного календаря! – так звучит пункт запретный и строгий до неуклонности, до изгнания из общины.

Да разве я за ним слежу, за церковным календарём? Я и за светским как-то не очень…
И, выходя по недомыслию или по легкомыслию трудиться с тяпкою в руках - на Пасху, - или развешивая бельё на Рождество – я в своё время получала предупреждения, осуждения, угрозы о каре Божьей от ближних и дальних своих.
И зареклась…

Знаете, даже если мне принципиально хочется самой выбирать день для работы и день для книги, лёжа на диване – суббота для человека или человек для субботы, в конце концов? -, нужна немалая сила, чтобы доказать этот свой принцип в сельской Украине.
Разбираться с субботами, человеками и принципами нужды особой мне не было – и я решила смириться.
А, вернувшись к деревенским укладам после десяти лет кочевий по городам, вдруг вспомнила и испугалась. Церковного календаря по-прежнему не знала – вдруг кодекс нарушу? Вдруг выйду с тяпкой в день, Божьим распоряженьем предназначенный для отдыха и благоденствия?
Неловко так получится…
И потому благодарна была соседкам-индикаторам, громко кричащим через забор мне:
- С праздничком!
Кивала им охотно и тут же получала удивительное опровержение всего, к чему привыкла, с чем давно решила считаться, на принципы наплевав...

Соседки, прокричав приветствие, возвращались к своим делам – безусловно греховным, и для сельской Украины даже преступным.
На Пасху они копали огороды, выводя на работу эту всех членов семьи, и даже крохотному внуку давали в руки лопатку, подразумевая воспитание в приобщенье к труду с младых ногтей.
На День Благовещение, когда и птичка, как известно, не посмеет гнездо вить, соседи мыли свои автомобили. Открыто, весело – и создавалось ощущение, что делалось всё это напоказ.

А этого не может быть.

Ну, невозможно это в принципе! – чтобы обычная, совершенно сельская тётка, то и дело вспоминающая о Боге – настолько рисковала здоровьем и безгрешием родного внука и детей!

И занесена была в реестр эта странность номером третьим.
А муж внёс подпункт, вернувшись из церкви.

… Мы в церковь не идём. Но мы туда заходим. Когда устали ноги в прогулке, или купола, мимо которых мы, гуляя – нам вдруг улыбнулись.
Муж – когда вдруг вспомнит, как бабушка его водила в церковь.
Тогда захочешь в полусумрак войти – и просто постоять.
Без истовости, без поклонов оземь. Пройтись по ликам взглядом, мигнуть вездесущему Николаю, сурово Георгию кивнуть, печально Марии улыбнуться – держись, мол, мать, и нас держи, коль не забудешь среди прочих, уповающих на тебя.
И только так – или когда вода закончилась святая.
Святая, потому как освящённая – стоит на полочке, прозрачная в обычной пластиковой бутылке. Стоит отдельно от полок, на которые поставила я расписанные банки, травами сухими наполненные, масла там в пузырьках тускло отсвечивают – а пузырьки в коробочке из светлого металла, или же в сундучке раскрытом. Там камни и сухие букеты стоят – туда нельзя святую воду. Это тонко, это нужно понимать. Травы, масла, пузатые или гранённые стеклянные бутылки, куда переливаю я шампунь и гель, и даже средство для мытья посуды – боясь, что перепутают, но всё же упрямо переливая, пластик всея душою ненавидя – стоят на полочках особых, языческими называемых.

Вода же освящённая – на полке книжной, от язычества в сторонке, чтоб под рукою быть, поскольку полезнейшее и нужнейшее в быту и повседневной жизни средство – вода такая.
Когда вернётся из прогулки Дарья Тимофеевна, и плакать вдруг начнёт, а отчего – непонятно. Тогда возьми я этот бутыль из пластмассы, откупори прозаическую синюю крышку, ладонь подставь под горлышко, воды налей – и брызни троекратно крестом – прямо в мордашку Дарье Тимофеевне.
И всё.
Никто не плачет, а даже смеётся, жмурясь от удовольствия.
Возможно, этого эффекта я бы достигла и водой обычной – не пробовала – а и зачем, если есть под рукой вода святая?
Святой водой полезно, на Рождество пройдясь, углы побрызгать – и тоже троекратно, крестом – глядишь, вдруг паутину незамеченную увидишь. Тогда ты паутину эту нежно сгреби, а паучка не тронь. Паук – он дома оберег, как уж и жаба. Но те во дворе делом заняты, а паучок – тот в доме.
А муж свечу рукою держит, за тобой идёт, углы крестом обводит. Пламя свечи пляшет, отражается в пузатых бутылках, пузырьках с маслами – а и ничего, они все для одной службы предназначены. Сельская Украина всегда умела осуществлять смычку языческих и христианских оберегов.
Свеча потрескивает, и мы даже хмуримся при этом треске – плохой, мол, знак – трещание свечи. Знать, нечисть завелась – так думаем мы полушутя-полесерьёзно, как и положено думать о таких вещах людям третьей категории.
… А я потом туда полыни. В угол. Для смычки оберегов.
А бережёного Бог бережёт.
… и прочие действующие лица.

В том числе и вода освящённая.

… которая имеет обыкновение заканчиваться – ибо есть мера чудесам Господним в этом мире.

Я накануне Пасхи посмотрела на бутыль и огорчилась, мужу головой кивнув.
Муж ночью спал под колокольный звон, а утром рано встал, бутылочку в карман – кулич даже не стал брать, а и чего брать, когда накануне всё съели – куличи пасхальные, это, скажу я вам, такая булка, которой много не бывает, и надо бы опять бы прикупить. Но это после, а сейчас пойти бы надо, бабушку и маму вспомнить, покойниц, которые выстаивали эту пасхальную, готовились к ней долго, постились, потом молились истово, потом уж разговлялись…
И пошёл – а церковь рядом, я говорила.
Пришёл вскоре – ошеломлённый.
Поцеловав замок.
Реальный огромный замок на дверях действующей и звенящей всю ночь колоколами церкви – в Святое Воскресение.
Так не бывает!

Не может этого быть! Просто – так не бывает, потому что так не бывает никогда!