ledi_diana

А что же делает супруга
Одна в отсутствии супруга?
Занятий мало ль есть у ней:
Грибы солить, кормить гусей,
Заказывать обед и ужин,
В анбар и в погреб заглянуть, —
Хозяйки глаз повсюду нужен:
Он вмиг заметит что-нибудь.

У меня в голове столько мусора...
Он там лежит на полках, иногда всплывает, я отмахиваюсь, но бывает так, что мусор цепляется за мой подол, когда я бегаю между этими полками в лихорадочных поисках чего-то нужного - я бегаю, а мусор зацепился в складках, шуршит при моём движении и движении подола и складок, и отодрать его не представляется возможным. Так и бегаем, пока не отцепится сам.

Вот есть же головы, в которыхъ всё упорядочено, каждый объект лежит на нужном месте, снабжён бирочкой, и информация о нём занесена в рубрикатор оперативной памяти.
Ведь есть же такие головы, ведь верно?
У меня не так.

... новую стиральную машинку хотели назвать Прасковьей.
Но я справедливо решила, что ласково это будет звучать как Параша, а это некомильфо, тут же ассоциативно всплыла Наталья Павловна - так и назвала.
Наталья Павловна как-никак барыня, довольно круглый, полный стан, приятный голос, прямо женский, лица румянец деревенский - я имею в виду реле во включённом состоянии - здоровье краше всех румян.
Понятно - девица младая, только из конвейера.
Короче - Наталья Павловна так Наталья Павловна.

и я спускаюсь в подвал.
Там теперь живёт Наталья Павловна и кошка без имени и без судьбы - кошка, подобранная нами неделю назад, самой метельной ночью, в виде оледеневшего кусочка плоти, а теперь отъевшаяся и повеселевшая. Кошка попала из ада прямо в рай. Младшие девочки её балуют так, что у меня и руки не доходят. Когда ни приду, кошка сыта и развалившись на тёплом бойлере.
Но вчера кошка без имени и без судьбы наконец обрела имя. Назвали Берией. Не спрашивайте почему. называли младшие девочки, у них специфическое чувство юмора. Мы поржали и согласились. Так теперь и кличем:
- Лаврентий Палыч, кушать подано.
А ей хоть горшком, да лишь бы не назад в сугроб.
думаю, что судьба её уже тоже определена, да весна покажет.

Спускаюсь я в подвал, неся плошку с едой для маленькой, пою:
- Лаврентий Палыч... - и начинаю безудержно улыбаться.
Я всегда улыбаюсь при "Лаврентий Палыч", и вот почему.

... Дело было много лет назад. Я лежала на кровати, и была я совершенно голой.

В одном ряду с моей стояли ещё две кровати, каждая изголовьем к простенкам между широкими окнами.
Широкие окна были распахнуты настежь, занавеси висели вяло и безнадёжно-импотенциально. За окном было лето, температура воздуха поднималась выше сорока градусов, и это только в тени, не говоря о крышах и об асфальте.
Люди мечтали о дожде и ветре.
Понятно, почему была я совершенно голой. И две красивые юные девушки на кроватях, стоящих в одном ряду с моей, тоже были совершенно голыми.
Мы не прикрывались даже простынями, и вовсе не потому что не ожидали посещений. Посещения-то как раз были. Одни только медбратья заходили к нам с надоедливой регулярностью. И хирурги-травматологи жаловали. Повадился как-то даже анестезиолог, но мы его быстро отвадили - потому что все нужные операции нам были уже сделаны, анестезиолог проявлял некоторую неадекватность, впрочем, положенную анестезиологам - но был он стар и неопрятен, стало быть, интереса не представлял.
Хирургов и медбратьев мы вначале принимали, торопливо прикрываясь простынями (руки у нас были целые и действующие), затем подтягивая простыни вяло и медленно, а вскоре и вовсе прекратили дёргаться за простынями, справедливо полагая, что ничего нового в голых телах трёх молодых женщин травматологи не увидят. Видали они и голых женщин, и даже женщин с начисто снятой кожей - так цитировала я, а мои соседки вежливо улыбались, делая вид, что прекрасно понимают, откуда цитата.

Однако, травматологи внимательно оглядывали наши тела и одобрительно кивали. Тела наши были тренированными, мускулистыми в меру, и очень похожими длиной, размерами выпуклостей и углами вогнутостей - отличаясь только цветом, и первая из нас была цвета шоколадного везде, кроме полоски трусиков, следовательно загорала топлес, вторая была бледной до синевы, потому что загорать ещё не успела, и третья была коричнева плечами, ногами же бела, по той простой причине, что ноги загорать упорно не хотели, зато следов от купальника заметно не было, и не надо спрашивать, почему так получилось.
Но всё остальное выглядело совершенно одинаково, как будто слепили нас, пользуясь одинаковыми лекалами.
Мы могли бы носить одежду одного размера, и без пригонки - если бы нам вздумалось, конечно, надеть одежду.
Но одежда, заботливо принесенная нам, давно лежала, сложенная стопами, в прикроватных тумбочках. Мы лежали голыми.
За окном стояло жаркое лето - лето, которое мы потеряли, однажды неосторожно сев на мотоциклы и доверившись драйверу.
Но все могут ошибаться, и драйвер одной из нас ошибся в последний раз. Она его оплакала, но несильно. Оплакивать сильно ей мешал слабый болевой порог, и, в ту ночь, когда её только привезли, она не помнила о смерти драйвера, страдая от боли и умоляла травматологов отрезать ей поломанную ногу, она кричала:
- Отрежьте её, я её больше не хочу!
Однако, когда медсестра, раздевавшая её, спросила:
- Трусики срезать?
она закричала ещё громче:
- вы что, с ума сошли, они французские!
Её драйвер был просто другом. Это был друг её возлюбленного.
- Любовь всей моей жизни. - говорила она о возлюбленном.
Её жизнь помещалась в двадцать два года.

Любовь всей её жизни трижды в день прибегал к ложу, установленному в палате отделения сочетанной травмы. Но ночью дежурить у ложа он не мог, он был женат, и узел личного треугольника рубить не торопился. Поэтому на всякий случай она имела ещё несколько любовей.
Вначале она и её многочисленные подруги попытались как-то регулировать поток и дежурство мужчин, идущих к ложу - чтобы не пересекались те, кому пересекаться не положено. Затем всё расписание смешалось, и любови всей её жизни прижились в нашей палате дружной их толпой.

Все они любили её честно и нежно, и давно перезнакомились и даже подружились в этой больничной палате. Они целовали её разбитые пальчики и одновременно вскакивали в ответ на просьбу вынести горшок.
Выносили они не только её горшки, но и наши. Никто не чинился и не разбирался, где чей горшок.
Один из её любовей, впрочем, быстро оказался влюблён во вторую из нас. Потом он признавался, что вначале он был совершенно расстроган, когда вторая из нас попросила его об услуге выноса горшка, затем, вынеся и вымыв горшок, вернулся в палату, заботливо поставил горшок на место, указанное ему хрупкой ручкой второй из нас, потом взглянул в её глаза и пропал.
Первая из нас легко отдала его второй из нас. Всё равно отношения предстояло завязывать только после того, как мы окажемся на воле, а вот тогда и посмотрим, кто кого.

Вторая из нас благосклонно приняла пополнение в свою когорту. Она была замужем по любви, и совершенно недавно, поэтому имела всего двух параллельных любовей, один из которых пока что не был допущен к телу и оставался на уровне рядового воздыхателя.
Два воздыхателя плюс муж - этого мало для молодой красивой женщины, и понятно, что такое положение вещей её не устраивало.
До несчастья, случившегося с ней, она как раз была занята подбором составляющих когорты.
Третий оказался нелишним и быстро получил номер первый.

Третья из нас была замужем уже достаточно давно. Настолько давно, что позволяла себе посмеиваться над составляющими команд первой и второй - и научилась прятать самодовольную улыбку при возгласах медбратьев и одобрительных замечаниях травматологов, осматривающих тело:
- Трижды рожали? Что вы говорите? Хорошо, очень хорошо! А каким видом спорта вы занимаетесь?

Это была я, я занималась наиболее выигрышным видом спорта - физической работой. И несчастье, случившееся со мной, застало меня в разгаре этой самой работы.

Посетители приходили очень часто.
Каждая из нас имела необходимое количество друзей, подруг и родственников - и каждая нуждалась в необходимом спектре услуг для наших голых, измученных жарой и болью, тел.
Тела, впрочем, давно были отмыты начисто от нашей крови и от пыли дорог, на которых нас догнали неприятности.
Наши сломанные ножки были привязаны не без элегантности, которую придавал хромированный блеск деталей - ножки оттягивали гири, висящие на подковах.
Гири крепились посредством спиц, пробивающих наши пятки, и ставших частью тел настолько, что иногда казалось - болят даже эти металлические спицы, подковы и даже гири, подвешенные к ним.

Мы страдали, и нуждались в развлечениях, отвлекающих нас от этих страданий.
Мы пытались вязать и вышивать. Но эти занятия казались жаркими, и мы быстро забросили их.
Я первой начала делать зарядку, мою кровать затянули эспандерами, верёвками, держась за которые я подтягивалась, пытаясь сесть. У моей постели, рядом с горшком, стояли гири различного веса и формы.
Зарядка вошла в моду, и друзья моих соседок сбивались с ног, бегая в поисках эспандеров нужного размера. Однако, вскоре зарядка первым двум быстро надоела, они её забросили, я же забрала ненужные эспандеры к себе, и продолжала. По возвращении домой я планировала окунуться в работу - и не собиралась терять форму.
Также мне было необходимо отвлекаться от тягостных мыслей о доме.
Дома осталась работа, трое малышей и умирающая мама. Мой муж получил от меня запрет на посещение меня в больнице. Иногда он прорывался, но бывал изгнан - домой, домой, там мама, дети и хозяйство, я здесь как-нибудь сама...
Когорта меня тоже не посещала, и первые две иногда очень остро меня жалели. В их глазах было преступным не иметь когорты, и при моей красоте - они мне назидательно повторяли.
- ну что же это такое, что такая красивая женщина даже не имеет мужчин, готовых вынести горшок? - возмущались они и совершенно не ревновали к своим горшкам, когда мужчины их когорт рвались на санитарную помощь к горшку моему.

Я сдерживала улыбку. Запрет на посещение меня в больнице получил не только мой муж, и я точно знала, что остальные сейчас, именно в этот момент, помогают моему мужу справляться с диким количеством обычной сельской работы, нянчат моих детей, помогают моей бедной маме и - это главное! - снабжают меня деньгами, которыми расплачивалась я с больничными нянечками за вынесенные горшки, чистые простыни, покупку еды и питья, обтирание мокрого от жары тела и прочие услуги, которые могут понадобиться молодой, но крайне ограниченной в движении, женщине.

По вечерам мы иногда устраивали дискотеки. Ради дискотек мы даже надевали маечки. Мы научились ловко танцевать в положении лёжа и полусидя - пятнадцать минут, не более, более мы не могли, потому что когда летишь с мотоцикла, а потом он на полном ходу тянет тебя по трассе, то после всего этого долго болит не только сломанная конечность, но и всё тело.
Боль тела приходит последствиями потом. Свои последствия я обрела в виде острого панкреатита, сотрясения мозга и некоторых проблем в бывших до этого совершенно здоровыми детородных органах.
Думаю, мои соседки тоже бодренько заполняли потом свои больничные карточки - но это было потом, а пока что мы танцевали минут пятнадцать лёжа и полусидя, наши посетители танцевали тихо и под сурдинку, уважая больничный режим - впрочем, совершенно нережимный в этой раздолбайской больнице, и самом диком её отделении - отделении сочетанной травмы.
В нашу палату входили медбратья, медбратья притопывали под музыку. Сползались товарищи по несчастью, топая костылями и тарахча колёсами инвалидных колясок.
Ампутанты вносили культи рук и ног, и начиналось относительное веселье.

Но в вечера, когда веселья не получалось, и мы оставались одни, а впереди нас ждала бесконечная летняя ночь, полная боли и жары - я начинала читать стихи.
Стихи вслух я начала читать совершенно случайно, когда мои соседки обратили внимание на содержимое моей тумбочки.
У моей кровати стояло две тумбочки. Одна из них была набита книгами.
- И что ты всё время читаешь? - спросила первая из нас.
- Стихи. - коротко ответила я.
- Стихи, ага... - простонала вторая из нас. - Небось, Пушкин? Ненавижу. Ещё со школы.
- А так? - спросила я и прочла им "Гаврилиаду"

После первых тактов "Гаврилиады" они начали похохатывать и подмигивать друг другу. В конце этой шальной штучки, написанной Великим, они восхишённо заахали:
- Да не может быть, чтобы это был Пушкин! - вскричала первая.
- А почему мы не учили этого в школе? - воскликнула вторая.
- Вот дура. - резюмировала первая.

Да, в школе этого допускать было нельзя.
Но школа быстро ушла на задний план, поскольку глазастая первая заместила некоторую особенность:
- А почему ты ни разу не перевернула страницу? - спросила она. - Ты что, хочешь сказать, что читала это всё напамять?
- Да. - небрежно ответила я.
- И долго ты так можешь? - приподнялась на локте вторая.
Она могла приподыматься на локте, и даже немного поворачиваться на бок, чему мы, двое остальных, завидовали страшно. Мы были привязаны более тщательно, и время от времени нам лечили пролежни. Жара и исполосанные гравием спины - хорошая база для пролежней.

- Долго... - осторожно ответила я.

Пари, пари... - зажужжал ожившей мухой застывший палатный воздух.

Пари мы любили. Мы нуждались в развлечениях и заключали пари на что угодно, от того, кто сегодня придёт первым - Игорь первой или Андрей второй из нас - до цвета галстука профессора на очередном профессорском обходе.
Цена пари всегда была одна - шоколад. Шоколада было множество, его нам приносили коробками и упаковками. Шоколад хранился в самой теневой тумбочке, стоящей в углу, и если он не успевал растаять, его передавали моим детям. Но даже в этом случае оставалось несколько коробок для пари и тотализатора.

- А сможешь читать напамять до.... - задумалась первая и прищурила глаза, изобретая немыслимое условие. - До нашей выписки!
Наша выписка казалась такой далёкой и невозможной, что все мы сначала дружно посмеялись.
- Смогу. - легко решилась я, исповедуя принцип Насреддина, повестующий, что к концу пари кто-то обязательно подохнет - либо ишак, либо хан, либо сам Насреддин.
- Читай! - велели мне остальные две.
Но прежде мы кликнули санитарку, чтобы она кликнула медбрата, и уж он-то разбил наши руки, свидетельствуя в споре.
- вечером. - уточнила я.
- ладно. - согласились другие.
- Делать вам нечего. - проворчал медбрат, косясь на наши тела.
Естественно, мы не озаботились простынями и в этот раз. Медбрат нас видел голыми, и не единожды, и давно привык - полагали мы, и кажется, ошибались.
Привыкнуть можно к одному телу. Но три одновременно, в одном незначительном пространстве, в тихом этом жарком воздухе - это сложно, теперь я понимаю, впрочем, я не мужчина, и безапеляционно судить мне сложно.
Да, но и вы не видели наших прекрасных голых тел!

Вечером я начала читать, и, забегая вперёд, признаюсь, что свой шоколад я выиграла. Плитка тут же была отдана санитарке за баньку. банька делалась так - меня высаживали на подушках, подушки подпирали спину, под тело как-то протискивали клеёнки, приносили два таза чуть тепловатой воды, отрывали два куска марли.
далее марлей намыленной меня хорошенько растирали - а марлей, смачиваемой в тазах, обтирали потом заботливо и ласково. Чтобы не сделать вреда увечьям.

Читала я все вечера, затягивая к полночи. Иногда я прекращала читать, когда уже слышала сонное сопение моих соседок.
Пари на самом деле было нечестным, поскольку некоторые поэзы мне приходилось перечитывать каждый вечер. Ценилось то, что подлиннее, повеселее, поэротичнее.
В конце концов остановились прочно на "Балладе весёлой" Евтушенко, "Стеньке Разине" Цветаевой, "Романсе о неверной жене" Лорки, "Собаке на сене", выборочные сцены, и, понятно, "Гаврилиаде" Пушкина и его же "Графе Нулине"
Граф Нулин, этот повеса, возник после того, как мои подруги, внезапно открывшие для себя эдакую неожиданную сторону Александр Сергеича, поинтересовались - а нет ли у Великого ещё чего-нибудь такого...
- Какого? - улыбалась я.
- ну... такого... - невнятно шевелили они пальчиками.
И я прочла им Нулина.
- Читай! - кричали они хохоча.

В предсказуемом моменте, когда Наталья Павловна раздета, стоит Параша перед ней..." - мои диковатые подруги начали хохотать.
Тогда я рассказала им историю о Параше и Наталье Павловне, поданную мне в свою очередь книгой воспоминаний Сергея Юрского.

...Сергей Юрский писал о том, как беспощадный график гастролей советского актёра занёс его однажды в воинскую часть.
Воинская часть удивилась, встрепенулась и приготовила для концерта актёра единственный имеющийся там клуб.
Концерт начинался вечером, но так, чтобы закончить к отбою.
Передние ряды клубной залы заполнили офицеры и офицерские жёны декольте поголовно, точнее погрудно.
Позади присел личный состав в составе рядовых, ефрейторов и сержантов.
Юрский не придумал ничего лучшего, как прочесть этому высокому собранию Пушкина. И непременно любимейшего Юрским Графа Нулина.
Великий актёр, читая великого поэта, расхаживал по сцене, используя в качестве декораций лишь стул, который должен был изображать поочерёдно то провинциальную барыню, то графа, и пока там "Пора, пора, рога трубят!", и барыня принимает гостя - всё катилось ровно, как и подобает катиться внезапному поэтическому вечеру в рядовой воинской части.
Офицерские жёны закатывали очи как бы в экстазе приобщения к прекрасному, офицеры чинно дремали подле дам, сержанты бдительно поглядывали за дисциплиной на галёрке, как вдруг пришло время сакраментальной фразы, которую актёр Юрский в наивности своей доселе сакраментальной и не считал.

- Наталья Павловна раздета. Стоит Параша перед ней. - прочёл актёр, стоя спиной к залу, и сделал паузу.
Сделав запланированную паузу, он вдруг почувствовал, что в зале что-то происходит.
Резко повернулся и увидел гогот. Гогот волной, вздымающей гимнастёрки, катился от галёрки к рядам внезапно проснувшихся офицеров - и отражался в блеске яростно покрасневших плеч и грудей декольте офицерских жён.

Мгновенно уловив ассоциативный ряд личного состава, уже представившего прекрасную барыню перед её барской парашей, и даже предвосхитив догадки о том, что-де намерена совершить барыня с этой самой парашей - Юрский развёл руками и укоризненно сказал залу:
- Друзья мои... параша эта - наперсница её затей!

Ааааа, вона оно как - смутился зал. А офицерские жёны декольте покраснели ещё больше...

С тех пор в нашей палате установилась ещё одна традиция.
Наполнив горшки (а наполняли их мы, надо сказать, удивительно синхронно) - одна из нас, горшок отставив, произносила:
- Наталья Павловна раздета, стоит параша перед ней...
- Друзья мои... - дуясь, хором продолжали остальные. - Параша эта наперсница её затей!
И так, пока не приходила нянечка, или не наведывался кто-то из представителей когорты, давно уже общей.
Затем мы мыли руки, лица и всё, до чего могли дотянуться.
Вновь обретённая чистота располагала к поэзии.
- Читай! - кричали мои соседки.

И я читала.
Не читала я только тогда, когда устраивались дискотеки и шумные посиделки, где всем подавалась водка и вино, иногда разбавленный сорок к шестидесяти (и не надо спрашивать, чего там сорок, а чего шестьдесят) медицинский спирт - а нам, привязанным, культявым, искорёженным - кому что.
Алкоголь спасал многих.
Возможно, он бы спасал и нас, но почему-то было трудно. Наши измученные тела от алкоголя страдали ещё больше. Поэтому мы предпочитали индийские болеутоляющие. Дозированно и не больше двух-трёх ампул в день. Мы научились растягивать удовольствие относительного безболия.
Когда оказалось, что у первой из нас всё сращивается совершенно неправильно, и её забрали на срочную операцию - мы завидовали, глядя ей вослед. Ей предстояло прожить сутки без боли.
Правда, потом у неё всё начиналось сначала.
Когда она после операции пришла в себя, окружённая заботливыми подругами - движением пальчиков она велела им образовать просвет, сфокусировалась на мне в просвете, и с облегчением вздохнула:
- Читай... - прошептала она. - Гаврилиаду. Или Графа этого... Нулина. Давай.

Я читала и радовалась лечебному и воспитательному действию поэзии.
Я в это верила, пока она не пробормотала:
- Так привыкла засыпать под твой голос... - и уснула.

Но вернёмся к дискотекам.
Музыки было много. без музыки нельзя нам было - и на тумбочке у каждой стоял магнитофон. А у меня ещё радиоприёмник.
Музыкальные пристрастия были разными, как и поэтические - но если в поэзии мы пришли к общему знаменателю, то музыку договаривались слушать по очереди.
Я любила классическую музыку, вторую посетители закармливали русским роком, первая же называла себя всеядной, но то, что она слушала, долго слышать было трудно.
Жестокий рассказ о белых розах нёсся над палатой, владимирский централ зажигал свои огни - и мне было легче всех, поскольку заботливый мой муж, чуть взглянув на моих соседок - тут же озаботился о наушниках к магнитофону и приёмнику. Наушники хорошо гасили посторонние звуки.

Однако капля камень точит. Мы не скрывали своего критического отношения к музыкальным аппетитам первой из нас - и вскоре она уже предпочитала слушать нашу музыку, да ей было всё равно, лишь бы хоть чем-то отвлекаться от боли.

Но заслушанная музыка надоедала, и мы просили обновлений, ещё и ещё - и однажды нам принесли целую коробку магнитофонных кассет.
Коробка кассет. Штук тридцать.
Это был праздник. Мы так радовались каждому новому в нашей жизни - новому сорту шоколада, очередной баньке одной из нас, новым трусикам, даже если они будут спрятаны до поры в тумбочку...
Чему угодно. Новой птичке, прилетевшей на карниз...
А тут - коробка кассет.
Мы вытащили наугад одну из них и жадно вставили в магнитофон.

Магнитофон похрипел и послушно затянул пестню.
Пестня лилась и прыгала - а наши очи постепенно округлялись. И не от умиления, как может показаться сразу - но от изумления, и изумления изрядного.
В пестне пелось о любви, конечно. Некий юноша на протяжении всей пестни обращался к своей возлюбленной, вспоминая о том, как они были счастливы, и как ему горько от того, что он вынужден прервать эти отношения.
Когда мы уже устали недоумевать, зачем нужно прерывать счастливые отношения - пришла разгадка.
Разгадка пришла в припеве. И именно этот припев заставил наши очи вылезти из их привычных орбит.
Юноша веско резюмировал, припевая:

Но как Лаврентий Палыч Берия
Потерял доверие -
Так ты из веры
вышла
у меня!

- Кто-то? - простонала вторая из нас, рок-вумен.
- Бе-бе-рия... - ответила рыдая я, симфо-леди.
- Да не может быть. Это послышалось. - неуверенно сказала первая, всеядная в музыке.
- Чего послышалось? Ты же любила эту кассету! мы тебе её специально принесли! - закричали подруги, измученные её капризами.

Но тут горестный юноша снова запел припев о Лаврентие Палыче Берии, и мы обрушились на подушки, хохоча и рыдая от смеха.
Мы рыдали так, что вбежавший в палату медбрат помчался к посту за шприцами и ампулами с индийским болеутоляющим.

Но поздно. Нам ничего не могло помочь.
Лаврентия Палыча Берию мы пели до самой выписки, которая оказалась вдруг такой близкой, и вот уже через неделю, а вот уже три дня, и завтра вот уже, если рентген будет хорошим...

- ты всё упаковала? - ворчливо спросила первая из нас.
- Я ничего не упаковывала. Я боюсь сглазить. Я успею упаковать после рентгена. - ответила я.
- И правильно. - сказала вторая. - Почитала бы нам Пушкина, что ли?

И я начала читать.
Я читала Гаврилиаду и Графа Нулина, Балладу весёлую и Собаку на сене, затем я дважды по требованию прочла Романс о неверной жене, потом я Стеньку Разина перечитала.
Я читала весёлые, шальные строчки Великих - мои верные подруги слушали меня.
Они лежали голыми в своих постелях, и прекрасные тела их, уже сравнявшиеся в цвете, блестели бледно под луной, заглядывающей в наши окна.

... сейчас, через много лет после той палаты, я спускаюсь в подвал, к стиральной машинке и кошке, подобранной нами в метельную ночь оледенелым кусочком плоти и меха.
Я спускаюсь осторожно - лестница крутая, и я привычно забочусь о своей, разломанной давным-давно, с тех пор ломавшейся не единожды и много раз сложенной заново, ноге.
- Кис-кис... Лаврентий Палыч... - зову я кошку и начинаю безудержно улыбаться.
Я всегда улыбаюсь, когда звучит это - Лаврентий Палыч.
- И как Лаврентий Палыч Берия потерял доверие... - напеваю я тихонько, поднимая за шкирку кошку, и окуная её в плошку с едой.
Далее я иду к своей новой стиральной машинке и говорю ей:
- Наталья Павловна раздета. Стоит Параша перед ней.
Рядом мяукает кот Максвелл. Я поворачиваюсь к нему, развожу руки и укоризненно уточняю:
- Друзья мои, Параша эта наперсница её затей.
- Вона оно как... - отвечает мне Максвелл и свёртывается далее в клубок.
- Ах, Максвелл, в моей голове столько мусора. - говорю я ему, но он не слышит, он уже спит.

Вздохнув о равнодушии, я выхожу из подвала. Но всё же я улыбаюсь.
Я вспоминаю двух шалав, их голые, прекрасные, измученные болью тела, сияющие в лунном свете.
Луна заглядывает в окно палаты отделения сочетанной травмы.
Завтра, когда рентген покажет положительную динамику, меня выпишут, и в палате останутся только двое из нас. Но потом выпишут и их, наверное.

... Это будет завтра - тем летом, которое мы потеряли.