ledi_diana | ТРАВА ЗАБВЕНИЯ

Я не знаю, что с ними там делают.
Что они пьют, что едят - какую траву забвения они там принимают...

Есть у времени иллюстрация – Чёрно-белая, не обрамлена, Эмиграция, эмиграция, Я прощаюсь с тобой, сестра моя.

- И тебя вытащу. - сказала она мне, тщательно укладывая вещи в чемодане, затем откидывалась, нашаривала бокал с Шампанским, которое мы открыли на прощание, затем пила Шампанское, критично глядя строгим взглядом, поверх бокала, на чемоданную укладку.

Я стеснительно улыбалась. Мне было так неловко ей сказать, что я не хочу вытаскиваться.
вытаскиваться предстояло в Грецию, а Греция была мне неинтересна, что ли? - ну, то-есть, я не понимала, что я буду делать там, в Греции. И что вообще люди делают в Греции? - не представляла я.
Вернее, представляла, но представления мои были устаревшими - мне казалось, что там все только и делают, что ведут Троянские войны, бродят по Парфенону, бегут марафоны, иногда чистят Авгиевы конюшни. Но конюшни - это тоже так, не напрягаясь, в виде спорта.
Но что там буду делать я? - я не умела бегать марафоны, конюшни тоже меня не слишком привлекали. Я к тому времени хорошо знала, что в конюшнях водятся крысы. Конюшни - это вообще какой-то рассадник для крыс.
Троянская война опять же - нет, нечего мне было там делать, в этой Греции.
Разве что носить хитон.
Носить хитон я умела и любила. Я в тот период увлекалась хитонами, это была моя обычная домашняя одежда.
Правда, существовали ещё маслины. И оливы. Я так и не поняла различия между ними, поэтому очень любила и то, и другое. На всякий случай, чтоб не промахнуться.

- Да, у меня будет земля на берегу Эгейского моря. - сказала она, а я кивнула.
Вероятно, я как-то слабо кивнула, без вдохновения, потому что она вскричала:
- Ты вообще представляешь, что это такое - своя земля на берегу Эгейского моря?
- Нуууу... Это классно. - я попыталась изобразить зависть и спросила наугад: - А маслины там растут?
- Там только они и растут. - буркнула она. - Земля там каменистая, ничего больше не растёт.
Я представила землю, каменистую, а камни белые-белые. И всё это на берегу синего-синего Эгейского моря...
Это, конечно, красиво. Но вдруг война?
Троянская.
Я расхотела представлять. Не люблю летящих в меня стрел.
Очевидно, я очень огорчилась, думая о стрелах, потому что она удовлетворённо-обнадёживающе похлопала меня по руке и повторила:
- Ничего, я и тебя вытащу. - и вернулась к Шампанскому, чтобы потом вернуться к чемодану.
А я придумала единственно правильную реакцию и закивала так, с надеждой - что вот, мол, и меня вытащат. И я надену хитон, подберу волосы высоко на затылке, но несколько прядей выпущу и закручу так, закручу лёгкой спиралькой - и пойду-ка я по земле, каменистой, белой-белой. И будет всё это на берегу моря. Эгейского. Синего-синего. А она будет тоже идти рядом со мной, и тоже в хитоне, она будет ещё красивее, потому что она всегда была красивее, чем я, и её золотистые волосы будут тоже такими спиральками спускаться на затылок из узла, собранного почти на макушке.

Она мою надежду увидела, и ей стало приятно.
и правильно. Человеку если уезжать, даже к синему-синему морю, так оно всё равно немного тяжело. А так у человека есть задача вытащить тех, кто остался.

Саша...

Я запомню их лица белые, Этих лиц выражение, И движения пальцев беглые, И руки моей положение.

- А потом и тебя туда заберу. - сказала мне она, заправляя за ухо рыжую прядку.
Прядка мешала - она выскакивала из-за уха, пружинкой падала на глаза, и не позволяла составлять реестр.
Тогда реестр отбрасывался на стол, туда же летела авторучка. А мы шлёпались на диван - резко, но не настолько резко, чтобы испугалась старая кошка, спящая в кресле. Кошка была очень старой и самосозерцательной. Но это так казалось тем, кто не знал эту кошку. Мы знали и понимали, что испугать эту кошку себе дороже.
Так что мы с некоторой осторожностью шлёпались на диван.
- Сейчас ты всё поймёшь. - говорила она мне, открывая вино, которое мы взяли, чтобы выпить на прощание. - Я прочту тебе письмо от моих родителей, и ты сразу всё поймёшь. Без комментариев.
Родители уже давно были там, они писали, как они устроились, и какие в Германии дороги, им дали квартиру о трёх комнатах, в квартире вся бытовая техника, назначение которой они знали, въезжая в Германию, а также бытовая техника, назначения которой они тогда ещё не знали, и какие же там дороги, в этой Германии. И там ещё в квартире мебель, и бельё, и даже какие-то рюмки и бокалы там выдавались, не говоря уже об обычных тарелках и дорогах. Потом они достали два велосипеда, и вот они катаются на велосипедах - и ах, знали бы вы, какие там в Германии дороги...

- Ничего, я и тебя туда заберу. - говорила она, разливая вино в бокалы, затем начинала разрабатывать план, следуя которому я должна сделать какие-то действия, чтобы доказать свою еврейскую кровь, а потом придётся, конечно, немного обождать очереди, а потом - вот она, Германия!
Всё это казалось так просто, что я представляла себе уже, как я ступаю на землю Германии, а навстречу мне катит на велосипеде она, рыжие пряди лижет ветер, и...
... дальше в моих представлениях снова начинался какой-то сбой, и я почему-то представляла себя уже сидящей в какой-то конторе, передо мной пишущая машинка Ундервуд, по клавишам которой я с упоением стучу - я знала, что это такое, стучать по клавишам Ундервуда, у меня была точно такая пишущая машинка, и я просиживала за ней практически с десяти лет, на исполнение которых мне и был подарен этот Ундервуд, только он назывался Континенталь. папа купил его в комиссионном магазине, и уверял, что Континенталь - это почти что Ундервуд, и я должна нарабатывать скорость печатания, и навыки редактирования я должна иметь, а что мне их иметь, я с десяти лет проверяла школьные тетради маминых учеников и правила журналистские материалы, написанные папой. И вот я в Германии, перед этим Ундервудом, на мне белоснежная блуза, ворот скреплён брошкой, и я колочу по этим клавишам, а за окном конторы, в которой мы с Ундервудом, гудят моторы немецких машин, и звенят звонки немецких велосипедов, то немцы или немецкие граждане по еврейской линии, или прочие граждане едут по своим, немецким отныне, делам, а у меня тут контора, и этот Ундервуд, волосы мои уложены таким аккуратным валиком на затылке и губы красные и большие, вырисованные тщательно, как у Марлен Дитрих, о Боже, откуда у меня красные и большие губы, у меня их никогда не было, так чтоб больших и красных - и я трясла головой, чтобы отогнать наваждение.
- И не тряси головой, и ничего не бойся. Немного усилий, и ты уже там. Я тебя заберу. - уверенно говорила она, она имела право на уверенность, за её плечами была вся жизнь мечты и три года в ожидании очереди, затем она легко вскакивала на ноги, хватала реестр и снова начинала быстро передвигаться по комнате, составляя списки того, что она берёт, а что она оставляет, и я понимала, что она уже играет в немецкую аккуратность, и я ужасалась, как тяжело ей будет изображать эту аккуратность с её-то всегдашней безалаберностью.
Однако, похоже она не играла - она уже жила в этом реестре, в котором длинный список составлял то, что она берёт, короткий - то, что оставляет.
Конечно, забирались книги и посуда, семейные реликвии, кошка, понятно, тоже готовилась к отъезду, и были выправлены специальные ветеринарные документы.
Оставлялись две основные вещи - антикварный комод и зеркало, тоже антикварное. К зеркалу шёл туалетный столик. Антикварный, естественно.
- Катя согласилась подержать их у себя. А возможно, и продать. - говорила она мне.
Мне страшно нравились комод, зеркало и столик.
- Двести долларов каждая вещь. Соберёшь деньги, выкупишь. Я возражать не стану. Катя потом мне деньги вышлет. - говорила она мне, я слабо улыбалась.
У меня не было трижды по двести долларов, у меня и единожды двести долларов не было.
- Вот видишь! - говорила она торжествующе. - А когда ты приедешь в Германию, у тебя будет двести долларов.
Я послушно удивлялась.
- да-а! - говорила она. - И можешь не удивляться. Ты знаешь, какое там пособие?

Я не знала. Но, сопоставив возможное пособие и антикварный столик, а также зеркало и комод - я уже начинала слабо хотеть в Германию.
- Правда, в Германии я это всё за двести долларов и не продавала бы... - задумчиво говорила она. - Я бы продавала бы их тысячи за две. Каждую.

Ах, вот как...
Мне становилось совсем скучно, брошь на белой блузке начинала сжимать моё горло, от стука клавиш Ундервуда и звонков немецких автомобилей за окном у меня болела голова, и эта красная помада на губах...
Нет, это ужасно - эту помаду приходится всё время обновлять, и даже если ты решила неосторожно выпить воды - беги в конторский туалет, опять подкрашивай губы, а на стакане следы от помады, и почему-то вдруг резкий голос в коридоре:
- Хельмут, несите ребёнка!

Нет, я определённо не понимала, что я буду делать в Германии.

Рита...

Эмиграция, эмиграция... И снимаются с места стаями, О осенняя птиц миграция – Поднялись и во тьме растаяли.

- А потом и вы туда переедете. Я всё сделаю для этого. - сказал он.
А что он делал в этот момент, я не знаю. Мы говорили по телефону.
Я знала его с пятнадцати его лет, мы столько прошли вместе, он крестил моих детей, и он же помогал мне хоронить моих маму и папу. Он так плакал на их похоронах. Наш дом был ему родным, и я называла его братом.
Он меня сестрой называл.

Я помолчала по телефону ему в ответ. Я совсем не представляла, что я буду делать в этой Канаде.
- Ну что ты. Там такие просторы! - засмеялся он, отвечая на моё молчание.
Мы умели молчать вместе и знать, о чём молчит другой.

Я представила канадские просторы. На мне были тёплые меховые штаны и короткая шуба. В руках я сжимала карабин. Передо мной были многие километры - ах нет, мили - леса. А дальше ещё, если пройти немного, выход к озеру Онтарио.
Я ничего не знала об этом озере, мне просто нравилось его название с детства - но, ничего не зная об Онтарио, я полагала всё же, что там водятся бобры. Послушайте, там просто не могло не быть бобров. А у меня в руках карабин. Стало быть, я должна буду стрелять в бобров?
Но стрелять в бобров мне совершенно не хотелось. Да и ни в кого не хотелось стрелять.
Я отложила карабин и сбросила короткую свою шубу. Я даже повернула назад от озера Онтарио.
Но по телефону он этого не услышал. В последние годы он не всегда уже слышал мои мысли по телефону.
Строго говоря, в последние годы он не всегда слышал даже мои слова, даже находясь рядом.
- Ничего, я там устроюсь, и всё сделаю для того, чтобы и вы переехали. - сказал он ободряюще по телефону.
И я кивнула ему в ответ.
Ведь если человек уезжает навсегда, и пусть даже к озеру Онтарио - ему всегда немного тяжело.
И пусть тогда у него будет задача - всё сделать, чтобы и другие вышли к этому озеру.

Серёжа...

... Когда я позвонила, оказалось, что моя сестра Саша - моя сестра, за которой я шла всю жизнь, считая всё, что делает она, правильным и прекрасным, и так оно и было, и вот звонок:
- О, да! Конечно, я вас прекрасно помню, тётя Дина. Мама живёт прекрасно, да, там же, в Греции, там у нас семейный бизнес, я вам как-нибудь расскажу, а я вот только вот приехала, и снова еду назад, да-да, я передам привет, конечно. Она? О да, безусловно, она передавала приветы, а как же, ну, извините, мне некогда, мы собираемся в ресторан, да-да, адрес я надиктую вам потом, созвонимся, хорошо?

... моя подруга Рита, с которой мы вместе вытаскивали детей из болезней и выхаживали после операций, а когда я пришла однажды, а она не смогла говорить от слёз, сказала прости, не могу говорить, и закрыла дверь, я тогда сидела во дворе и курила, ожидая, пока её отпустит так, чтобы она смогла уже говорить - она открыла окно и кивнула, заходи, уже могу, и когда я снова поднялась к ней, она опять ревела, грязно, некрасиво, размазывая ладонями по щекам тушь, я молча слушала, и долго потом слушала, потому что бывают у человека моменты, когда ему не надо ни о чём слышать, а надо только говорить, говорить...
- О да, Рита третью неделю в стране. Приехала в гости, как, вы не знали, ну что вы, они приехали в город, затем поехали в Крым, теперь опять вернулись, так может, мне сказать ей, что я вас видела, и вы хотите с ней встретиться? Не надо? Не хотите? А почему?

... - Катя, ты знаешь, что Рита третью неделю в городе?
- Как в городе? В каком городе? В нашем городе?... Это точно? - Катя тихо опускается на табурет.
- Точно. - говорю я жёстко. - Она не просто в городе. Она остановилась у друзей, в доме, который напротив твоего дома. Ты можешь даже помахать ей ручкой.
- Так как же... Почему же... - бормочет Катя, наша третья подруга. - И комод её у меня, и этот столик. А я ей каждый месяц пишу, и рассказываю, как пытаюсь всё это продать... Так может, позвонить и встретиться?
- Ты хочешь с ней встретиться?
Помолчав:
- Нет. Теперь уже нет. - надо же, дрожат как губы у Кати.

Что ж ты, Катя? Ааааа, у тебя такое впервые...

... - Здравствуй, Диночка. Ты не поверишь, я в Украине. Нет-нет, мы не успеем встретиться. У меня самолёт через два часа. Нет-нет, я не на полдня прилетел, я уже неделю здесь, просто не было времени встретиться, ты извини, в следующий раз, как-нибудь, а что такое, мне говорили, что ты болеешь, ай, какая беда, я так переживаю, и мне так жаль, что мы с тобой так далеко, я не смогу тебя поддержать, ну хоть так, на расстоянии, почувствуй мою руку, и мои переживания, нет, на такси ты не успеешь, я скоро уезжаю в Борисполь, у меня же самолёт, ну, выздоравливай...
- А ты хоть с мамой успел встретиться?
- Ну так, пробегом всё, пробегом. Ты понимаешь, я же здесь по делу. - бормочет скоровогоркой, пугаясь незаданных вопросов.

Я не задам вопросы, не пугайся.

Его мама звонит мне иногда, раз в год. Я спрашиваю, помогает ли он ей. Я знаю пенсию этой мамы. Я полагаю, что он должен высылать ей деньги.
Нет, она не просит, он не предлагает - говорит она.
- А почему он вас не увезёт туда? - спрашиваю я.
- Я не хочу. - отвечает она. - Что я там буду делать, в той Канаде?

И мы смеёмся вместе, отбрасывая карабины, и сбрасывая тяжёлые меховые шубы - мы поворачиваемся назад и идём, озеро Онтарио остаётся у нас за спинами.

Это озеро Онтарио - о, это очень колдовское озеро.
Оно соединяется неведомыми путями с Эгейским морем, то, в свою очередь, пополняется водами Рейна - такое объяснение я вижу.
Они не виноваты, они же просто выпили воды беспамятства, съели траву забвения, что проросла на берегах этих водоёмов.
Они же на самом деле - те же, что были, там, где-то, в каких-то глубинах гробов их хрустальных душ.
Разбить бы эти гробы, выслать Марлен Дитрих, а пусть она вопьётся своими огромными кровавыми губами в их губы бескровные, а пусть они проснутся и вскрикнут, вспомнят, услышат свои голоса:

- И тебя вытащу...
- А потом и тебя туда заберу...
- Я всё сделаю для этого...

и вспомнив, услышав эхо своих слов - пусть они...
я многого не хочу.
... пусть они всмотрятся, прислушаются, услышат наконец мои слова:

- Не надо меня вытаскивать в Грецию. Я не хочу в Германию. Да что я буду делать в той Канаде...

потому что мне не это было нужно от них.
Мне нужно было от них совсем другое.
Мне ничего не нужно было от них.
Пусть бы они просто были.

А их нет.

Но видать, пора собираться мне, И, если это само не кончится, Эмиграция, эмиграция – Мне лететь никуда не хочется.